Автор: Василий

В начале июня, ещё до того как большая часть экзаменов была сдана, учебно-научный центр социальной антропологии (УНЦСА РГГУ), в котором я обучаюсь, организовал для второкурсников выездную практику в Санкт-Петербурге. Нам предстояло прослушать цикл лекций специалистов-этнологов о разных культурах мира и изучить основные этнографические экспозиции Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамеры) и РЭМ (Российского этнографического музея).

Наверное, именно потому, что современное общество — это бесконечная и постоянно расширяющаяся сеть взаимоотношений между людьми, необходимо какое-то ядро, вокруг которого сформируются миллионы цепей, связующих разные социально-субъектные элементы. Таким ядром становится общественное правило — то самое, которое предписывало дамочкам в начале XIX века изъясняться по-французски, а пролетариям в профсоюзах обязательно использовать слово "товарищ" в своих пламенных речах. Разумеется, я обобщаю, и этих самых позиций — социальных установок — может быть бесконечно много. Они касаются поведенческих моделей и, пожалуй, в разных сообществах могут довольно сильно разниться: у офников матерные выражения поощряются, в академической среде они чаще всего порицаются.

Помню, как классе в десятом, когда я пришёл писать олимпиаду по литературе на региональном этапе, учительница-организатор провела для нас выдающийся инструктаж, а вернее — прочитала пламенный мотиваторский спич о значимости сего мероприятия. Сказала она примерно следующее: "Разговаривать, списывать и подсказывать друг другу нельзя. Здесь — вы конкуренты. Помогая другому, вы можете навредить самому себе. Представьте, что ваше место в финале займёт человек, которому вы сказали правильный ответ. Так что выбор за вами". Сказать, что я почувствовал себя огненной Китнисс, — не сказать ничего. И желание назло учительнице увидеть в соседе не оппонента, а союзника вылилось в бунт, пускай и молчаливый.

А. Ф. Лосев в своём труде «Философия. Мифология. Культура» пишет:

Далее, мифология и поэзия суть в одинаковой мере интеллигенция, т. е. это не только выражение, но и одушевлённое, одухотворённое выражение. Всякая поэтическая форма есть всегда нечто одухотворённое; она есть изнутри видимая жизнь. В поэзии даётся такое "внутреннее", которое было бы чем-то живым, имело живую душу, дышало сознанием, умом, интеллигенцией. Всякое искусство таково. В самых простых очертаниях примитивного орнамента уже заключена живая жизнь и шевелящаяся потребность жить.

Рассмотрим эту цитату в нескольких плоскостях.

Искусство вытекло из сакральных представлений человека. Надо понимать, что религиозное сознание как попытка установить отношения между человеческим (имманентным) миром и надчеловеческой (трансцендентальной) реальностью — это в принципе свойство Homo sapiens. Вряд ли пёс служит человеку, потому что человек — это Vicarius Christi или сосредоточение божьего духа в конкретной форме. Зато человек вполне может поклоняться псу (суровому Анубису) или кошке (радостной богине Бастет) как существу, наделённому вещей благодатью. Первобытное искусство, которое зарождалось в плоскости магического мышления древнего человека, имело сакрально-практическое значение, оно проявляло духовный мир человека на ранних стадиях его развития.

Искусство расширялось, с ним стал связан досуг, оно стало восприниматься как эстетическая реальность, как способ отражения и идей, и эмоций; и логики, и чувства. Духовное содержание оставалась сверхценной, априорной идеей искусства, но при этом фантазийность, красочность, образность — словом, всё, что кроется в потаённых уголках человеческой психики, стало целью и вместе с тем главным признаком искусства. В результате вот что мы получаем: искусство в каком-то смысле обнажает сущность одного человека (Микеланджело, Босха, Баха, Родена) и в то же время — всего общества во временном и пространственном срезе (для обозначения вводятся названия эпох и стилей). А смыслы, которые мы находим и у композиторов, и у художников, и у писателей разных эпох, и чувства, которые мы испытываем при прослушивании сонат Моцарта и созерцании картин Моне, всё равно универсальны, даже если различны.

Известна нам триада магия—религия—наука. Искусство как особый способ восприятия и познания реальности — вполне возможно, что альтернативный религиозному и научному мышлению ИЛИ совмещающий лучшие качества духовного экстаза и рациональной логики — достоин упоминания, когда мы говорим о видах человеческой деятельности, вытекших из охотничьей или какой-нибудь ещё магии. О связи же искусства со свободой я напишу, наверное, в другой раз. И так уж себя и вас перегрузил своими тезисами.

В православном календаре сегодняшний день (Медовый Спас) знаменует начало Успенского поста, на период которого приходятся три праздника — три Спаса.

Горкин, герой шмелёвского «Лета Господня», простой русский плотник, по-своему разъясняет маленькому Ванечке особенности каждого праздника:

Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берём у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! и пока люди не поймут сего, они будут несчастны.

Думается мне, всякий мыслящий человек, жизнь которого предполагает грань между бурной "внешней" деятельностью и рефлексивным "внутренним" диалогом, сталкивается с проблемами осмысления, которое непременно основывается на субъективизме интроспекции как таковой. Самонаблюдение, возведённое в высшую степень, — это попытка найти общие закономерности, принципы, необходимости и цели утаскивающей в пучину бессмыслия суетной жизни дискуссий, новостей и толков. И вот тогда-то человек, включивший в себе филолога (то есть начавший искать повсюду логос как некий абсолют), оказывается перед небытием — тем, что, по сути, своей страшной космической бесконечностью обесценивает эфемерные душевные порывы.

При формировании системы ценностей, как мне кажется, необходимо определить границы собственной идентичности. Чем шире она, тем ты восприимчивее и чутче, поскольку свою ответственность распространяешь на действия других людей. Допустим, когда принадлежащий, по-твоему, к той же категории, что и ты, человек совершает ошибку, ты испытываешь стыд, неловкость, страдаешь или злишься, поскольку этот человек — часть или проявление твоей идентичности, он в зоне твоей ответственности. Как у Достоевского: мы виновны за всех и за всё, даже если повлиять, казалось бы, никак не можем. Это бремя всечеловечности. Если ты отождествляешь себя со всем человечеством, то растворяешься в нём и всякую новость об измене, убийстве, войне воспринимаешь с душевной болью. Сострадать — значит принимать ошибки, горести других и на себя тоже. В этом трудность и самопожертвенность, но то, что мы называем нравственностью.

Если ты очерчиваешь собственное "я" пределами района, семьи или вовсе собственного благополучия, то получаешь следующие преимущества:

1. Внутреннее спокойствие в информационном сумбуре, правящем паникующим миром (тезис "моя хата с краю" как отражение этого аспекта).
2. Сохранение индивидуальности, под которой — безусловная воля.
3. Чувство контроля, которое так приятно каждому из нас: один пропойца, другой убийца, а я отдаю себе отчёт в собственных мыслях и действиях.

Но в этом случае имеешь риск скатиться в равнодушие, поверхностность, эгоизм или вовсе эгоцентризм. А значит, как это всегда бывает, необходим баланс. Как его ощутить? Индикатор — восприятие. Если понимаешь, что страх не окутывает, волна гнева не окатывает, а внешний мир — отражение твоего внутреннего состояния, причём такое, что искривлять его не хочется, то, наверное, ты на правильном пути. Остальное же обусловлено твоей собственной готовностью слушать тритон за тритоном, зная, что разрешать их придётся тебе самому и только для себя.