Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берём у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! и пока люди не поймут сего, они будут несчастны.
Великая «Легенда о Великом инквизиторе» — в смысловом измерении кульминационная глава романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». Поразительно — сколько идей, даже если эти идеи будут восприняты и интерпретированы нами и только нами, можно обнаружить в этой развёрнутой аллегорической поэме Ивана Карамазова.
О чём говорит старик-инквизитор Иисусу Христу, сошедшему с небес к народу? О счастье слабосильных существ, которое предстаёт как бы антитезой свободы — немыслимо-желанной и бесконечно мучительной для человека. А вернее, для насекомого во вселенском муравейнике, который не столько бога ищет, сколько чуда — да и чуда для преклонения перед идолом, которому можно будет слепо, вопреки своей свободе, передать свою совесть на вечное хранение. Авторитет, чудо, тайна — вот три силы, которые, совокупляясь, могут составить счастье для каждого человека в отдельности и человеческого стада вообще. Вот три силы, которые отверг Христос, уповая на любовь человека, на его свободу воли, которая осознанность выбора полагает прежде всего духовным благом — тем самым хлебом небесным, мечты человека о котором разбиваются о корку хлеба земного. Это плоскость человековедческая. Но в словах инквизитора — а именно их привёл я в начале сообщения — кроется, между тем, удивительно точное описание патерналистской логики существования государства. Сам Достоевский, как я понимаю, был тронут и возмущён периодом инквизиции и, конечно, его предпосылки видел в системе папства — проявлении католического богохульства. Но ведь как социалистические идеи крутятся вокруг хлеба земного, борьбу за который разрешить можно культом идола и только им навязанным якобы равенством, так и всякая деспотия, людьми поощряемая, разумеет не свободу высшим благом, а счастье людей, которое свободе противоположно, ибо не с мучением связано, а с принятием, жалким смирением. Я думаю, что на следующем этапе философского осмысления Достоевский мог бы приблизиться к идеям или Толстого, или Мережковского о христианском анархизме. Второй, кстати, и в самодержавии-православии-народности, и в большевизме видел расцвет демонической силы Антихриста. Очень перекликается с «Легендой о Великом инквизиторе», не так ли? Но у Достоевского выводы другие: великий инквизитор для него великий извратитель христовых идей, что жизнь посвящает восстановлению Вавилонской башни, что в человеке видит зверя и от христианской любви отступает к греховному презрению, дьявольской гордыне. И если есть общественно-политический подтекст у притчи, то, конечно, он сводится к обличению социализма как земного, материального, антихристианского. И у вас выводы могут быть тоже какими угодно, но знаю одно: погрузившись в этот океан мысли, выплывете совсем другими людьми.
