Автор: Василий

К мату отношение у меня понимающе-негативно-равнодушное. Понимающее — как к функциональному элементу языка. Негативное — как к имеющей свою истори и упрощающей устную речь структуре. Равнодушное — как к тому, с чем я регулярно сталкиваюсь.

Очевидно, что все споры вокруг русского мата ведутся по причине его табуированности. Она на пустом месте не возникает, в данном случае напрямую связана с происхождением матерных слов. Я разделяю точку зрения Б. А. Успенского, предполагающего, что русский мат черпает силу в магическом мышлении славян, которые относились к земле как к источнику определённой силы и видели в ней что-то материнское, вскармливающее: именно оттуда — образ «Мать — Сыра Земля». Мат — это не только про землю-матушку, но и про интимные части тела: можно объяснить это той же славянской магией. Вероятно, борьбу с матом инициировала церковь в рамках борьбы с язычеством, которое частенько прибегало к магическим практикам с матерными заговорами и прочим.

Неоднократно натыкался на мысль, что страшнее, ужаснее или неправильнее всего радикализм. Надо с ним бороться, надо искоренять эту приверженность некоторых людей к радикальному.

Согласен ли я? Ну конечно. И фашизм, и сталинский тоталитаризм, и радикальный феминизм, и пр.-пр. "измы" — всё это крайности. Есть люди, которых вообще от одной крайности к другой бросает, и они, как правило, совершают чёрное и безумное на нашей зелёной планете.

Но вот что мне пришло в голову… Так ведь устроен человек, так ведь устроено общество — что, пока не познаешь какую бы то ни было крайность, пока не прикоснешься к пределу, не поймёшь, каковы возможные, дозволенные границы твоих действий. Гитлеровские преступления — крайность? Ну конечно. И теперь даже небольшой намёк на насилие в Европе вызывает ужас. А до этого войны проводились регулярно.

Переложим на эмоциональную сферу. Ни одно чувство не будет непривычным или пугающим, если ты его пережил в гипертрофированной форме. А дальше уже проще. Этакий принцип адаптации.

Всегда ли работает? Не знаю. Правильно ли это? Наверное, нет, но естественно для иррационального человеческого мышления. Значит, нам, рассудительным у разумным, следует ко всему подобному, ко всему "крайнему" относиться спокойнее, не так ли?

У Высоцкого есть прекрасная «Песня о друге». В этих стихах создаётся и раскрывается образ настоящего друга. Но всегда меня что-то отталкивало — наверное, максимализм, не готовый к оговоркам и ремаркам, с которым автор подходит к анализу подлинной дружбы. Неужели друг познаётся только в крайностях? Неужели без томительного восхождения на вершину горы не определить, кто твой настоящий друг? Есть ли вообще смысл у подобных "проверок" дружбы? Если вам кажется, что в моих риторических вопросах скрывается недостаточно глубокое понимание стихов, то тогда, наверное, следует предположить, что восхождение на гору — это метафора жизненного пути, в котором вершина — это определённый успех. Тогда всё ещё проблематичнее, потому что рациональнее, жёстче — за этой метафорой кроется холодный расчёт. Это ты тянешь "друга" за собой, это ты подвергаешь его невиданным рискам лишь для того, чтобы проверить его на прочность. А сам сможешь ли тем же ответить? Или твоё отношение к человеку напрямую зависит от его готовности идти на жертвы лишь ради того, чтобы помочь тебе добиться успеха? Посыл понятен, но правилен ли он, можно ли опираться на идеи Высоцкого — решать вам.

Подход Игоря Северянина («Не завидуй другу…») мне ближе. Он пишет: "Двигайся бодрее по своей дороге, улыбайся шире от его удач". В основе стихов — представление о друзьях как о разных людях, у каждого из которых свой путь. Твой долг как друга — разделять с другом его чувства: и горе, и радость. Но удачи друга не могут стереть ремней у твоих сандалей. И, знаете, я часто размышляю о критериях дружбы; об отличиях дружбы от приятельства. Точного ответа так и не нашёл. Но мысль, мол, друг познаётся в беде, по-моему, верна, но не всеобъемлюща. Если я увижу, что человеку, разговоры с которым ограничиваются банальными "привет—пока", плохо, конечно, я постараюсь ему помочь. Напишу, спрошу, предложу свою поддержку в той мере, в которой я способен испытывать сочувствие. И даже если чудесно побеседуем, даже если я действительно этому человеку помогу, станем ли мы друзьями? Дементьевская мысль "друг познаётся в удаче" в том смысле верна, что искренне радоваться за других, судя по всему, гораздо труднее, чем искренне им соболезновать. А значит, критерий сорадости, наверное, действительно важный критерий настоящей дружбы. Но вообще я склоняюсь к мысли, что чёткого разграничения нет, и самый важный критерий — твои собственные чувства. Если чувствуешь, что вот Вася — замечательный друг, значит, стало быть, так оно и есть. А остальное — напускной прагматизм, не всегда нужный в межчеловеческих отношениях.

Часто удивляет количество универсальных законов, в соответствии с которыми существует и развивается всякая система в нашем необъятном мире. Кто-то скажет, что поиск и нахождение этих закономерностей и аналогий — плод человеческого разума. Я же скажу, что всё, что нами опознано, изучено и определено, — это плод человеческого разума, и здесь делать исключения категорически неверно. О чём вообще речь, если мы так и не смогли опровергнуть платоновский миф о пещере? Кто знает, как всё обстоит на самом деле?

Вот что пишет антрополог Н. Н. Крадин в «Политической антропологии» о неравенстве и иерархии в животном мире: